Джон (Пантелеймон) Мануссакис. Бог после метафизики

1.

Джон (Пантелеймон) Мануссакис
Бог после метафизики
Гимн: Язык Царствия

2.

Феноменологическое слушание музыки может
выделить три основные черты,
обеспечивающие свободу музыки от уз
концептуального мышления и отличить музыку
от языка:
(а) отсутствие у музыки референции (за
музыкой не стоит никакая «реальность», на
которую она бы указывала),
(б) отсутствие у музыки интенции (язык музыки
не определен, благодаря чему и возможна ее
пресловутая универсальность), и
(в) отсутствие в музыке рефлексии (язык
музыки непосредствен) .

3.

Было бы ошибкой рассматривать гимн как
еще одну форму речи («поющуюся речь»);
гимнодия несомненно принадлежит к
музыке (словесной музыке, т.е. песнопению).
Говорить и петь – это две различные
способности человеческой личности, и одну
нельзя свести к другой. В речи мы
используем язык (или же язык находит себе
выражение в наших речевых актах); в пении
же, с другой стороны, мы создаем музыку .
В этом случае наше тело становится
инструментом, звуком которого является
песнопение .

4.

По мнению св.Григория, весь космос звучит и
оглашается величественной гармонией, музыку
которой составляет согласие многочисленных
созданий . В этой «музыке сфер» (или «небесном
песнопении», как выражается Григорий Нисский )
человеческий ум оказывается не только слушателем,
но и участником. Ведь человек есть микрокосм –
миниатюрный образ вселенной – и как таковой он
не может не участвовать в создании этой священной
музыки. Доказательства этого Григорий находит в
самом человеческом теле, созданном, кажется,
нарочно для песнопения. В этой перспективе,
аутентичная экзистенция человека (в отношении к
нему самому и к его месту в космосе) состоит во
вплетении своего голоса в неумолкающее пение
великого славословия вселенной.

5.

Язык разворачивается во времени. Каждое мое
предложение «занимает» время; слова произносятся
одно за другим в последовательности, которая
означает продолжительность. Язык подчиняется
темпоральности мира сего, за пределами которого он
перестал бы существовать. Поскольку язык
(интериоризованный в мысли) обусловливает
рефлексию, время становится неотъемлемой частью
нашего мыслительного процесса.
Музыка это единственное искусство, которое
разворачивается во времени, и все же времени не
принадлежит, но открывает иную темпоральность – не
хронологическую, а кайрологическую. Более того, оба
термина, кайрос и эксайфнес, принадлежат дискурсу,
который можно назвать одновременно
эсхатологическим, мистическим и литургическим.

6.

Высшим проявлением музыки является литургическое
песнопение. «Повем имя Твое братии моей, посреде
церкве воспою Тя» говорит один из Псалмов (Пс.21:23),
и Послание к евреям придает этим словам новый
смысл, цитируя их в христологическом контексте
(Евр.2:12). Именно в литургическом славословии
«возвещается Божие имя». Эта интуиция нигде не
высказана столь живо и широко, как в трактате
Дионисия О божественных именах. На протяжении
этого трактата (самого пространного во всем его
корпусе) Дионисий постоянно заменяет глагол
«говорить» (λε’γειν) и производные от него глаголом
«воспевать» (ὑμνεῖν), когда в предложении речь идет
прямо или косвенно о Боге .

7.

«О чем невозможно говорить, – говорит Марион, – о
том следует не молчать» (ИД, 185), – а петь
литургические гимны. Таким образом, гимн становится
методологическим via tertia Ареопагита, средним
путем между крайностями катафатического языка и
апофатического молчания. Исследуя классические
образцы гимнографии иудейской и христианской
традиций, мы не можем не заметить, что в гимне
субъект перестает высказываться как авторитетное,
уверенное или надменное Я. Он продолжает говорить,
но здесь мы слышим уже совсем другой голос – голос,
который молит, просит, жаждет, обещает, надеется и
даже требует.

8.

Когда речь идет о Боге, подходит либо все, либо
ничего, точнее, все и ничего одновременно.
В гимне непроходимая стена Рая становится
преодолимой (поскольку мы можем наименовать
Неименуемого) и все же она сохраняется и
уважается (поскольку это именование Бога не
выражается в панэнтеистическом (от греч. πᾶν ἐν
θεῶ , «все в Боге») познании, которое размывало
бы различие между Богом и творением). Благодаря
гимну далекий Бог оказывается потрясающе близко
к нам. С другой стороны, только тут мы понимаем,
что сама дистанция Божьего отдаления, отсутствия,
молчания и порождает музыку гимна – музыку, от
которой падают стены.

9.

Что отличает гимн от обыденного языка и
повседневной речи, так это именно тот факт –
возможно, очевидный сам по себе и все же
немаловажный, – что гимн поется, а не говорится. На
самом деле, при богослужении ничего не читают (как
читается обычный текст), – здесь все (даже текст
Писания, и в особенности текст Писания) поют или
интонируют. Чтение и речь принадлежат тварному
порядку: читая что-либо, я пытаюсь схватить смысл.
В тварном мире язык передает значение и служит
дидактическим целям (его задача – информировать
или научить, объяснить или доказать). Богослужение
отображает эсхатон, где нет нужды в дидактическом
языке . Язык эсхатона – славословие (доксология), то
есть песнопение (гимнология).

10.

При чтении слова схватываются и постигаются
разумом; при доксологическом песнопении,
напротив, слова становятся пространнее и
вместительнее, это они обступают и захватывают
нас. Как пишет Павел к филиппийцам, «говорю так
не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился;
но стремлюсь, не достигну ли я, как достиг меня
Христос Иисус» (Флп.3:12) . Павел не в силах
постигнуть Христа – у него нет никакого
представления о Нем, кроме одного: он пленен Им;
быть «постигнутым» Христом – это единственное
доступное нам понятие. Таким образом, Павел
выворачивает наизнанку знаменитый Декартов
принцип за века до его провозглашения: Он думает
обо мне, следовательно, я существую (cogitur; ergo
sum).

11.

Не что иное, как ухо обусловливает мою постоянную
открытость к слову Вселенной. Высказывания вещей
непрестанно бьются, подобно волнам, о берег моих
ушей. Звуки поступают в это великое вместилище
днем и ночью, когда я сплю и когда бодрствую. Даже
если мне удалось бы устранить все звуки,
доносящиеся извне, один за другим, от самых громких
до едва ощутимых, в конце концов я удивился бы,
внезапно заметив, что и само мое тело непрестанно
звучит, вслушавшись в постоянный ритм собственного
дыхания и сердцебиения. Двери ушных раковин
никогда не закрываются – «в высшей степени
символично, что у нас есть веки только на глазах, –
но не на ушах» ( Hans Urs von Balthasar, Explorations in
Theology)

12.

На этой плеве (hymen), именуемой барабанной перепонкой,
внутреннее измерение моего тела встречается с внешним
миром – миром, сигнализирующим о себе бормотанием и
пульсацией, мельчайшими квантами звуковых волн, в которые
я постоянно погружен с головой. Поистине, если слепота
нарушает мою связь с вещами, то глухота скорее угрожает
моим отношениям с людьми.
При слушании я всегда оказываюсь получателем (on the
receiving end). Слуховое восприятие – занятие пассивное, в
нем проявляется уязвимость «субъекта». Мое зрение, подобно
взгляду Медузы, превращает все вокруг в объекты – по сути,
оно берет в плен все, чего ищет. Однако в слушании все
наоборот – это я оказываюсь плененным «вещью»,
испускающей звук – «вещью», которую я не могу превратить в
объект восприятия, поскольку я не обязательно ее вижу или,
тем паче, «знаю».

13.

Пытаясь дать объяснение девственному Рождению, никак не
объясняемому ни Писанием, ни Преданием, отцы Церкви
внимательно вчитывались в эпизод Благовещения в Евангелии
от Луки и обнаружили скрытую внутри рассказа слуховую
образность.
Наконец, они нашли разумным говорить о вхождении Слова в
девственное тело посредством органов слуха («ведь чувство
слуха– естественный путь для слов») .
«Я слышала Слово, Я зачала Слово, Я произвела Слово», –
восклицает Дева в гомилии святого Прокла .
Взаимная связь между произнесенным словом
(благовещение) и услышанным словом (зачатие ), за которой
лежит диалектика безмолвия и звука, для великих витий V-VI
вв. была неисчерпаемым источником красноречия, без
которого не обходилась ни одна проповедь, большая или
маленькая.

14.

На создание Богом человека (Адама) человечество
отвечает воссозданием человека в Новом Адаме
(Христе). Хотя и создание, и Воплощение – дела Отчей
любви, все же рождение Христа не могло произойти
без ответа Марии. Поэтому Мариино fiat mihi («Да
будет Мне по слову твоему»; Лк.1:38) повторяет и
дополняет Божье fiat («Сотворим человека»;Быт.1:26).
Обе формулы творения отображают один и тот же
парадокс: как Бог создает мир в самоумалении,
ограничивая Свою волю, так и Мария дает согласие на
Божий замысел о Воплощении, добровольно отлагая
Свою волю: Да будет Мне...

15.

В своих повседневных делах мы сталкиваемся с
подобным парадоксом, когда делаем паузу, позволяя
говорить Другому, когда удерживаем свой язык,
чтобы предоставить Другому свое ухо. Когда мы
прислушиваемся к другому человеку (horen), мы
добровольно капитулируем перед Другим, уступая
его претензиям на наше внимание. Мы не просто
слушаем Другого; пока мы слушаем его или ее, мы
принадлежим (gehoren) не себе, а другому человеку.
Таким образом, мы проявляем послушание
(Gehorsam), подобное подчинению Марии
благовестию Ангела. И подобным образом всякое
внимательное слушание способно создать место
для рождения чего-то нового.

16.

Слух – очень своеобразный модус восприятия. Звуки
невозможно приручить или прогнать прочь. Мы можем закрыть
глаза, зажать ноздри, удалиться от прикосновения, отказаться от
пробы на вкус. Но, хотя мы можем в какой-то мере защитить
уши, мы не способны вовсе их закрыть. Благодаря звуку мы
переживаем далекое как близкое; в процессе слушания мы
становимся другими и позволяем другому стать частью себя.
Слушание бескорыстно, оно не ищет самовыражения.
Даже в диалоге равных партнеров тот, кому в данный момент
случилось слушать, оказывается в ситуации смиренного
принятия.
Пока звучит слово, ухо принадлежит другому. На этот краткий
момент мы откладываем свою идентичность, чтобы потом,
«придя в себя», принять или отклонить сказанное. Но в этот
мимолетный момент самоустранения рождается что-то
новое .